Мой дед был страшный бузотер,
Еще на верхнем хуторе
Его из школы поп попер,
Но все ж два класса – худо ли?
С двумя дошел до ямщиков
И путал дом с подводою.
Он родом был из казаков
И затаврен свободою.
Он был последний у отца,
Но самый несговорчивый.
Крестилась бабушка в сердцах:
«Да сызмальства он порченный!»
А он на ладан не дышал –
Он жеребца распутывал.
И по степи неслась душа,
А время было смутное!
С германской дядя Петр пришел,
И вроде не контуженый,
Но так смотрел нехорошо,
«Георгий» снял – не нужен, мол!
Он будто даже в землю врос,
Коня сгубил поблажками.
Тот до своих его донес,
Порубанного шашками.
Потом гражданская клинком
Сверкнула за околицей.
Чужие люди, молча, — в дом,
И мать напрасно молится.
И хутор вмиг осиротел.
Дедок скрипит протезами.
Никто в ночное не летел:
Коням хвосты подрезали.
Отгромыхало, улеглось.
Сложили все нескладное,
И записали всех в колхоз –
И тех, кто безлошадные.
И подтянул мой дед ремень
С отцовскую отметиной
И заработал трудодень
На кляче дяди Петиной.
И повзрослел мой дед, примолк,
Забросил все чудачества.
Весной пошел служить в кавполк,
Как все, кто из казачества.
Служил за совесть, не за страх,
Всегда в ладу с коняшкою.
Как дядя Петя на смотрах,
Лозу рубил с оттяжкою.
Ну а потом? А что потом?
Дорога–жизнь петляется.
Отстанет кто – так в горле ком,
Обгонит – все прощается.
Но тут — кто бабам подсказал? —
Платки посняли пестрые,
И Сталин в речи вдруг назвал
Всех братьями и сестрами.
Мой дед недолго воевал:
В ту зиму под Каширою
Красиво немец мины клал –
Цепь не поднять за шиворот.
Но был приказ, и каждый знал:
Лежать, назад не пятиться!
А пулемет, что приотстал,
Со слабыми расплатится.
Но если танки – туго всем,
Тогда и жизнь копеечка,
Когда патронов только семь
К застывшей трехлинеечке,
Когда на взвод гранаты нет –
Часть наспех сформирована.
Не вспоминал мой дальше дед –
Тут память забинтована.
Года в галоп, как скакуны,
Дорогой разухабистой.
На жизнь одну – да три войны,
Но дед не стал покладистей.
И обрывал он разговор,
Где про войну, да с сахаром.
Он до конца носил пробор,
Осколком мины вспаханный.
А умирая, не роптал,
Хотя и сильно маялся.
Попов не тем все поминал,
Но так и не покаялся.
Как будто в детство, он ушел
В ту степь осиротелую,
Где по весне трава, как шелк,
И кобылицы белые…
Апрель 1985 года